Услышав хруст сухих веток за спиной, я обернулась, но увидела лишь пляску красных листьев, подгоняемых ветром по пятам за нами.

Это был единственный звук, который издал лес за всё время, – ни птиц, ни других животных тут, очевидно, не обитало. В нём даже не пахло хвоей и зеленью, как в других лесах. Кровью, правда, не пахло тоже, пускай Кочевник и утверждал обратное. Воздух был сладким и свежим, как в любой дикой местности, но горьковато-цветочные ноты, которые примешивались к нему, никому опознать не удалось. Возможно, так пахли те кусты с крупными блестящими ягодами, похожими на шиповник, мимо которых мы проезжали, – даже цветы в этом лесу имели красные стебли и лепестки. Погода при этом стояла тёплая, как в месяц нектара, а вместо сугробов на земле лежала коричневая грязь и опавшие, но не гниющие листья. Мне даже пришлось снять меховой плащ и повязать его к седлу, чтобы не зажариться. Пока в Дейрдре бушевала зима, Рубиновый лес навечно застыл где-то на границе между летом и осенью.

Я снова наклонилась из седла и, не удержавшись, отковырнула со ствола клёна маленький круглый шарик красной смолы. На ощупь кровавый янтарь оказался точно таким же, как и обычный, но переливался и потому походил на рубин. Не осмелившись взять его с собой (недаром все ювелиры отказались изготавливать из кровавого янтаря украшения), я бросила его на землю и обнаружила, что испачкала руки: янтарь тоже сочился кровью.

– Какое поганое место! Этот лес совсем немой. Я его не чувствую, – выдохнул Кочевник за моей спиной, морщась при виде дерева, покрытого янтарём, как бронёй, – от самой верхушки до выступающих корневищ, сплетающихся с корнями соседних деревьев. – Все они такие, эти жертвоприношения!

– О чём ты? – оглянулась я, немного придержав свою лошадь, чтобы подождать, пока с ней поравняется лошадь Кочевника.

– Про Рубиновый лес во всех туатах легенды ходят. Это ведь здесь драконы, пытающиеся добраться до Столицы, перегрызли весь королевский хирд, да? – спросил Кочевник и снял с пояса серебряную флягу, которой, как и мешком с провизией у его седла, снарядил нас Мидир в дорогу. – Слышал, их была ровно тысяча… Сильное число. Подобные числа часто используют в проклятиях.

– Ого! Ты умеешь считать? – притворно ахнул Солярис и снова чуть не навернулся с коня, будто бы в божественное назидание.

– Нет, не умею, но зато я умею распознавать сейд! – огрызнулся Кочевник, расплескав воду из фляги от злости, и я шикнула на них обоих, уже порядком устав от этих детских распрей за полдня пути. – Красный – цвет потустороннего мира; мира, куда боги изгнали Дикого. Не сид, но и не земля. Междумирье. В этот цвет окрашивается всё, что соприкасается с ним. У меня в деревне тоже было такое место… Там уничтожили целый род из десяти вёльв после того, как в деревню пришла паучья лихорадка. Многие решили, что раз они приехали всего год назад, то они её с собой и принесли. А неподалёку от их мельницы росла старая ива… Там всех вёльв и повесили. Теперь та ива тоже истекает кровью круглый год.

– Так разве для жертвоприношения не нужна вёльва, которая проведёт его? – нахмурилась я.

Кочевник покачал головой.

– Любая смерть сама по себе – это уже дань богам, – сказал он, и впервые я узрела в нём некую мудрость – далёкую от моей или мудрости Соляриса; такую же дикую, первобытную, какую старейшины деревень передают своим детям из поколения в поколение и распевают у костров под музыку тальхарпы. – Поэтому иногда жертвоприношения свершаются сами по себе, если богам так угодно.

Кочевник щёлкнул языком и повёл лошадь резвее, объезжая меня и Соляриса. Я заметила, каким озадаченным взглядом Сол провожает его шею: на той уже не было повязки, как и раны. Только тонкая ровная черта под подбородком – как раз там, где Соляриса продолжал жечь и душить ошейник из чёрного серебра, спрятанный под шарфом. Шрам в одинаковом месте и одинаковой формы – единственное, что у Кочевника и Сола было общего.

– Жертвоприношения… – повторила я, продолжая размышлять, и тронула пальцами свои волосы, которые успела заплести в косу по дороге, чтобы их не растрепал ветер. – Во время Молочного Мора ведь тоже умерла ровно тысяча детей, да?

Судя по проступившим желвакам, Солярис подумал о том же самом, но ничего не ответил.

Десять убитых вёльв породили кровавую иву. Тысяча убитых воинов породила Рубиновый лес. Могла ли тысяча убитых детей породить Красный туман? И если между этим всё-таки была какая-то связь, то почему Красный туман ждал, пока с Мора и жертвоприношений пройдёт восемнадцать лет?

В гнетущем молчании, прерываемом периодическими перебранками Сола и Кочевника, мы проехали ещё двадцать лиг. Когда мы пролетали над Рубиновым лесом, сверху он казался гораздо – гораздо! – меньше. Ни я, ни Солярис никогда не путешествовали по земле, поэтому даже с картой Мидира не могли точно рассчитать, сколько дней займёт дорога до конца леса, а затем через болота, делящие мой родной туат с Найси.

– Мы вообще знаем, куда идём? – спросил Кочевник своевременно, как раз когда я подсчитывала пройденные лиги и потраченные на них часы, а небо окрасилось в апельсиново-винный цвет.

– Для начала нужно покинуть Дейрдре. В чужих туатах хирду отца будет тяжелее нас искать, – объяснила я терпеливо, хотя мне казалось, что мы уже обсуждали это, пока седлали лошадей.

– А потом? – продолжил допытываться Кочевник, и я закатила глаза, подстегнув свою лошадь, чтобы оторваться от него.

– А потом посмотрим.

Больше мне ответить было и нечего. Первое и самое разумное, что мы должны были сделать, – это, конечно, оторваться от Оникса. Но вот что делать после… Разве можно победить туман, не понимая его истинной природы? Пока мне на ум приходила лишь одна идея: отправиться навстречу красному проклятию и снова зайти в него, как тогда в деревне Лофорт. Кто знает, что ещё он решит показать мне? Может быть, тогда я что-нибудь да пойму.

Думая об этом, я инстинктивно косилась на Соляриса. Не было смысла даже предлагать подобное, когда он едва мог свободно дышать. Каждый раз, чтобы поправить ошейник, Сол отворачивался, дабы я не видела, как кривится его лицо. Под обручем из чёрного серебра не смогла бы пролезть даже игла, настолько плотно ошейник обхватывал шею. Металл – сочетание настоящего серебра с сейдом – проедал кожу снова и снова, едва та успевала зажить. И так по кругу. Мучительно и бесконечно.

Не будь на Солярисе этой оковы, мы бы поднялись в небо и уже за сутки преодолели туат Дейрдре, а к концу следующей недели оказались бы на границе Ши – самых далёких и самых южных земель, куда мой отец в былые времена скакал на лошади целый месяц через Золотую Пустошь. Именно поэтому, прежде чем преследовать Красный туман, нужно было как-то освободить Сола. В конце концов, однажды я уже нашла способ сделать это, и тогда мне было всего пять лет. Неужели я не найду способ сейчас?

Когда солнце село, пришло время устраиваться на ночлег. Мы ещё полчаса брели в сумерках, пытаясь подыскать подходящее место, которое не было бы окружено грязью или красными лужами, и в конце концов нашли небольшой пятачок, усыпанный сухими тёмно-гранатовыми листьями. Под ними даже проглядывалась трава, но не зелёная, какой должна была быть, а коричнево-бурая, будто мёртвая. Напомнив себе, что в детстве умудрилась провести здесь целых три ночи и при этом осталась жива, я укротила свою трусость и рухнула на подстилку у подготовленного кострища сразу же, как только Солярис её расстелил.

Наблюдать за тем, как Кочевник пытается на спор заставить его развести костёр дыханием, было почти уморительно. Правда, ровно до тех пор, пока Сол не вышел из себя. Обхватив руками весь хворост, он дыхнул на него так сильно, что тот не просто загорелся, а сгорел. Даже край подстилки Кочевника, сидящего напротив, задымился, и под несусветную брань нам всем пришлось ещё полчаса собирать в темноте новые палки.

– Рубин сказала, что ты ищешь в тумане свою сестру. Как так получилось, что её забрали, а тебя нет? – спросил Солярис не без издёвки, пока мы, наконец-то рассевшись вокруг трещащего костра, делили на троих головку сыра с хлебцами и жарящийся бекон. Точнее, на двоих: Кочевник ел один лишь бекон, поэтому мне досталась от него всего пара подгоревших ломтиков.